Хроники забытых сновидений [litres] - Елена Олеговна Долгопят
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И вот моя старая дева сидит на убогой своей кухне, не то что кофе, бульон уже остыл, а она все пялится в экран, портит глаза, наживает геморрой. Не нравятся ей современные картинки. «Мона Лиза» ей по сердцу, но художника ведь не воскресишь. Моей хочется настоящее, чтобы в портрете жизнь была, как в повести писателя Гоголя (моя не читала). Ну и ну.
Всё, милая, хорош, тошнит от картинок, айда спать. Утро вечера мудренее.
Зубы почистила (умница), свет погасила, легла, смежила (полузабытое словцо) веки, и я шепнул: «Замуж тебе надо». И она ответила: «За кого?»
Воскресенье.
Проснулась в боевом расположении духа, чувствую, будет движуха. Одобряю. Приняла душ. Глазки накрасила, губки подвела. Колготки прозрачные, юбочка до колен, блузка белая в синий горох, курточка на пуху, невесомая, приятная, можно и нараспашку, будет солнце, носом чую (фигурально выражаясь).
Надела туфли, каблук средний, лучше бы на шпильке. Ладно, сойдет. Личико свежее. Персик! Вперед, моя девочка! Свет не забудь в кухне погасить.
Москва большая. Я потрясен. До метро на автобусе. Полчаса, и это без пробок. Воскресенье, утро, народу немного, моя засмотрелась в окно. Она глядит в окно, а старик на нее. Любуется. Видит око, да зуб неймет (поговорка; вышла из широкого употребления). Душа жива, что ж.
Называется это торговый центр. ТЦ.
Подземные этажи и наземные. Магазины, кафе, салон красоты, кинотеатр, аптека, стеклянный купол. Громадина. Город в городе. Кит. Можно жить, не выбираясь из чрева. Были б деньги.
Моя выкурила сигарету у входа, внутри не закуришь, не забалуешь.
Толпа текла из метро во чрево. И все они там уместятся свободно. Четвертое измерение, не иначе.
Туалеты роскошные, зеркала во всю стену, смотри, моя девочка, любуйся. Руки-то помой. Вот так.
Бродила одна. Взяла кофе, громадную кружку (ну хоть не растворюха), сидела в удобном кресле, наблюдала. Для нее это что-то вроде поездки за границу. Вояж на тот свет, пара часов в раю. Больше не вынести. Больше – ад. Так оно там все и устроено, я полагаю. Зависит от дозы.
Хороший кофе, милая официантка, заботы забыты. Разве что сигарету не выкуришь. Что касается дозы. Моей нужна лошадиная. Два битых часа по магазинам (битых, хм, сейчас так не говорят, пора бы уж обновить базу данных). То блузку примерит, то джинсы, то босоножки. Зима на носу, возьми лучше свитер. Примерила и свитер.
Вновь кафе. Народу прибыло, столики заняты.
Спросила у молодого человека: «Можно?»
«Да. Конечно».
Не садись к нему, он женат, у него двое детей, они все здесь рядом, меряют башмаки, скоро появятся. Он занят, понимаешь? Не трать время. Да, кольца у него нет, но оно есть, спит в серванте, в темноте и покое. Стало мало. Но оно есть. Он окольцован, на привязи. Слышишь?
А, вот и они, милости просим.
– Ах, простите, я уже всё.
– Нет-нет, мы уходим. Саша, возьми пакет. Генка, завяжи шнурки.
Их голоса удаляются, а ты сидишь одна и смотришь на оставленную им чашку. Бог мой, во что я вляпался!
Посмотрели кино. Я бы запретил долби-стерео. Каждый шорох как гром небесный. Голова раскалывается. Фигурально выражаясь. А Ксюша ничего, норм (новое словцо). Дожевала попкорн, отряхнулась.
Народ потянулся к выходу, моя все сидит, пялится на погасший экран. Прохладно в зале, кондиционеры морозят. Адов ад.
В метро моя прислонилась к надписи «не прислоняться».
Пассажиров немного. Перегон долгий.
Я шепчу: «Парень уставился в схему метро, да, он, конопатый, да; хороший парень, между прочим, не москвич, квартиру снимает с приятелем, программист, свободен, непьющий и сигаретами себя не травит и тебя приучит к здоровому образу жизни, зарабатывает, чуток занудный, стерпишь, посуду, кстати, вымоет за тебя, золото, а не парень. Смотрит на тебя. Улыбнись. К морю летом поедете. Куда, куда, в Турцию. Родишь ему близнецов. Вова его зовут. Вовчик. Вован. Владимир Андреевич. Красивое русское имя. Ты же нерусских не одобряешь? Что ты мычишь “нет”, я-то знаю. А он русский, рязанский. А у тебя прадед, между прочим, немец. Фриц. Прабабушка согрешила. Тоже конопатый был. Убили его, милая, в неравном бою. Все бои неравные. Кости его в нашей земле лежат, а плоть растворилась. Плоть его и есть земля. Наша. Так что и он русский. Нет?
Улыбнись Володе. Он улыбнется в ответ! Имя твое спросит».
«Отвяжись».
«Что?»
«Заткнись».
«Что?»
Вечером дома. Переоделась в затрапез (футболка, треники), выкурила на кухне сигарету, перемыла посуду, воду завернула и спросила: «Доволен?»
Спросила!
«Доволен?»
«Да».
Ответил.
Позвонила подружке.
Маникюрша дура, Хорватия дорогая, на бедрах уже не носят. Милый, милый трёп.
Варя? Развелась? Вот так да. Быстренько она. А. Понятно. И правильно. Туда и дорога. Я тоже так думаю. Точно.
Я позеленел от скуки. Вдруг моя спрашивает, так, мимоходом, впроброс:
– Есть у тебя знакомый психиатр?
– Чего?
– Голоса слышу.
– Иди ты.
– Голос, если быть точной.
– Попей успокоительное. Конечно. Ты просто устала. Пустырник на ночь.
Да, я понял, что должен заткнуться. Понял. Всё. Рот на замке (фигурально выражаясь). Молчу. Не звучу. Пустырник поможет. Голос как рукой снимет. Обещаю.
Октябрь уж наступил.
Моя едет на дачу. Чужая дача, незнакомая. Учителки зазвали.
Вечер. Она едет. Везет бутылку мартини.
Вагон полупустой, старый, вечерний. Сквозняки, последнее солнце.
Станция.
Моя смотрит в окно. На безлюдную серую платформу.
Загорается фонарь. Вечерний свет.
И ведь знает, что ее станция, что бежать надо, пока двери открыты. Знает, но не бежит. Смотрит в окно.
Крикнуть бы: эй!
Не кричу. Молчу. Тсс.
Двери закрываются.
Моя смотрит в окно, как уходит назад платформа. Лицо спокойное, взгляд отрешенный, пустой.
Перегон долгий, вечный.
Если вы еще живы
На холодном ветру трепещут обрывки, клочки.
Сдаю…
Покупаю…
Сниму…
Работа…
Если вы еще живы…
Боря удивился и принялся читать. Светофор глядел красным немигающим глазом.
Если вы еще живы, значит, Бог милостив, милостив, но печален, вы не слышите Его. А Бог вас не оставляет, указывает путь, указывает поворот, указывает и остановку в пути.
Светофор дал зеленый свет, но Боря не видел. Он читал объявление на фонарном столбе:
Шум и гул, хохот и грохот заглушают глас Божий, а если тишина и вы слышите ясно, то всё же не слушаете. И лишь потом, после,
